Мы живём во времени, которое многие определяют как апокалиптическое. Завершается двадцатый век от рождества Христова — век величайших социальных и национальных потрясений, мировых войн, век духовных прозрений и затмений; подходит к концу второе тысячелетие. На стыке, на перетоке веков и особенно тысячелетий ощущение катастрофичности возрастает. И нередко берут разбег силы разлада, мрака, разрушительства, всего противобожественного и античеловеческого. Если не правит бал, то пышно расцветает суетливое и мутное царство подмен. Массово-информационными системами, нацеленными на манипуляцию общественным сознанием, масскультура и лжеискусство шумно преподносятся как якобы наиглавные культура и искусство.
       От ветров времени никто не защищён. Но в любом времени среди мрака есть свеча надежды, есть ценности неоспоримые, подлинные, и важно не дать им угаснуть в заверти подмен. И как важно уберечь их для будущего в переломные, агрессивные времена, каковыми являются наши недавние и сегодняшние дни.
       Что случилось с нами? Что ожидает нас за скорыми днями? Есть ли будущее у «русской идеи»? У народа, который столько раз выстаивал на тяжёлых, яростных ветрах истории, временами сам эти ветры возмущал, у народа, генетическую мощь которого интернационалистский двадцатый век расшатывал под корень, достанет ли сил снова встать в полный рост? А если русской России суждено уйти прежде других, то «русская идея» — идея человеческого братства, соборности, идея сердца, заповеди Христовой — заповеди любви как утраченная счастливая возможность будет ли являться земному миру, устремлённому в технократические дебри, пусть даже технократическую высь? Именно «русская идея», а не трагический социальный эксперимент двадцатого века на русской почве. В будущем мире не предастся ли забвению высокая культура, пребудут ли «Слово о полку Игореве», Пушкин, Достоевский, «Всенощная», Град-Китеж?..
       Смутная година в России — не впервые. Но смута конца двадцатого века — вовсе не повторённая смута начала века семнадцатого. Там было пространственно обозримое противостояние. Лукавство нынешнего времени — в тотальности происходящего. Всё перемалывается западной машиной, не без горечи констатирует итальянский публицист Джульетто Кьеза, автор сочувственно искренней книги «Прощай, Россия». Сегодня финансовая власть (при всей её виртуальности) и есть самая реальная, самая правящая власть, без особых труда и помех формирующая и тасующая все прочие власти — исполнительские, информационные, юридические, предоставляя последним декоративную возможность казаться независимыми, шумно лепетать о своих самостоятельных шагах и свободах, но быть в явном или скрытом, припрятанном услужении. В этом смысле и новая российская власть, «немногочисленная и жадная олигархия, невежественная и подлая», — если продолжить цитирование итальянского журналиста, — всего лишь «часть прочной паутины, опутавшей мир».
       Но не с неба и не со вчера всё это на нас свалилось.
       Не со вчера и даже не с семнадцатого года кружатся и множатся бациллы распада. В современном общественном сознании существует взгляд: мировой коммунизм и мировая демократия — два рычага одной силы, две стороны одной медали, два пути, ведущих к одной пропасти. Россия даже мировой коммунизм попыталась освоить, перебороть, воплотить по-своему, грозив изгнать торговцев из храма, обещав осчастливить всех. Не вышло. Да и выйти не могло, поскольку атеистическим смерчем храм был разрушен, Бог... отменён.
       «Наш дом — Россия» — удачно найденная формула партии власти? Но ведь и народ всегда считал и считает родину своим домом: ему-то за океан не податься, могилы его былых поколений — здесь, и ему, прежде всего людям нелживым и даровито-дельным, и предстоит обустраивать страну, выводить её из болезни и хлама. Но как? Давно отшумели наивные споры лириков и физиков, стало очевидным, что ни экономика, ни наука, ни социальный, ни технический прогресс не могут самораскрыться до конца без начала более всеохватного, всеобъемлющего, как сама жизнь. Начало это — культура. В широком смысле культура. Но сама культура — народа ли, деревни, города, поколения или отдельного человека — не может существовать без истинной веры. Если только она культура, а не эрзац, не подмена. На вере, на православном сознании стоит отечественная культура.
       У России суровая судьба, особое, изначально трагическое геополитическое положение, продуваемые ледяными ветрами пространства, евразийские реальности, — со всем этим приходится считаться, испытывая дороги. Но сугубо рационалистический путь, прагматическое переустройство страны не смогут обеспечить полнокровное, сердечное бытие, где вера, культура, соборность являлись бы, как то было на протяжении столетий, опорами национального сознания; а при изменённом, переориентированном национальном сознании теряется даже не поколение, а теряется народ.
       Истинная, духовная культура взывает к миру, а не разладу, она не справа и не слева, она панорамна, в ней всё есть: и традиция, и новаторство, и верность старому, и поиск ещё неизведанного. Истинная культура, не то что политика, всегда моральна, помогает видеть человека и на другой, враждебной стороне, выявляет и запечатлевает неискажённые образы окружающего мира, называя всё по истине и милосердной справедливости.

       Необозримо велики наши духовно-культурные потери и в начале, и в конце двадцатого века. Всё подверглось жесточайшему массированному обстрелу — народный уклад, язык, и церкви, и усадьбы, чувство патриотизма, понятие малой родины. А ныне всё имеет значение — даже малым добрым росткам надо не дать усохнуть, пропасть. В пору очередной отечественной «перестройки», выпавшей на конец тысячелетия, по просторам былой державы загуляли целые легионы новых, пришлых слов. Чаще иноязычных, трудно выговариваемых, неблагозвучных, вроде консенсуса, плюрализма, ваучера, презентации, ток-шоу, бартера, эксклюзива, шопинга. Разумеется, в русском языке им есть полновесные замены, но таково свойство всех смут, революций и радикальных реформ — разрушать отечественное. В том числе и язык. Прежде всего — язык. Ибо он есть духовный проводник нации, душа народа. На фоне моря разливанного словесных заморышей живут, пусть и неудобные нынешнему телеэкрану, сущие, корневые слова — вера, добро, любовь, милосердие, честь, совесть, отчизна, родник, отчий край, возрождение.
       Всё чаще звучит и ещё одно слово — «провинция». Провинция как традиционная, не торопящаяся в новое сила, чаще — жизнетворящая. Провинция как наследница той губернской, уездной, деревенской Руси, о певучей раздольности, силе и самобытности, но и о забытости, бедности и слабости которой теперь знать можем разве что из отечественной классики — страниц тургеневских, лесковских, бунинских.
       Всё чаще взоры многих обращаются на провинцию. Это обращение на фоне нынешней государственной, экономической и духовной разладицы понятное и объяснимое: во все трудные и смутные времена русская «глубинка» была тем последним рубежом, с которого поднимались новые, очистительные силы, начиналось возрождение. Так было и в 1612 году, так было и два века спустя — в 1812 году, так, наконец, было и в нынешнем веке — в дни Великой Отечественной войны, когда провинция, крестьянская деревня, жертвенно поставила основную силу в общем противоборстве фашистскому нашествию.
       Но что есть ныне русская провинция? Провинция у нас — не только географическое понятие, но корневое, почвенное, онтологическое. В самом деле, проезжаешь густонасёленные западноевропейские земли, ухоженные, сияющие огнями, гудящие машинными лавами, и подчас не поймёшь, где кончается сельский мир, где начинается город. А у нас? Разве не бывает так: за полсотни вёрст от областного центра — глухомань, тьма скифская. «А там, во глубине России, там вековая тишина»? Да нет, там жизнь идёт. Там люди хлеб выращивают и душе до конца не дают пропасть.
       Веками столицы вбирали, втягивали в себя силу, и сердце, и душу губернской, уездной, деревенской России. Вольно или невольно сыновья провинции покидают свои Лебедяни и Острогожски, в главных городах устраивая свою жизнь и становясь знаменитыми. Боратынский, Станкевич, Крамской, Лесков, Суворин, Замятин, Пришвин, Бунин, Платонов — чернозёмная провинция рождает их. Сказать по справедливости, не только истинно талантливое, высокое и честное черпает центр из глубинки. Разве не оттуда восплывают часто недоброго дела и недоброй памяти кремлёвские и прикремлёвские столоначальники?
       И что же столица ныне? Разумеется, она разная. Есть рабочая и есть паразитарная. Есть честно добывающая на жизнь и есть мифотворящая, слагающая оды любому очередному режиму, обманывающая всех и вся. За немногие годы столица сияющими витринами и рекламами словно бы отгородилась от обворованной страны. На фоне нынешнего безладья, токи которому преимущественно задает правящая Москва, часто постыдно послушная заокеану, становится очевидным, что возрождение нашего Отечества, действительное, не рекламное, может начаться, да в чём-то и началось, с провинций, где худо-бедно ещё сохранились и традиционные народные ценности, и совестливое отношение к жизни, человека к человеку, ко всему живущему и ушедшему. В провинции — своя жизнь. Здесь работают не охотники до скорых баррикад, не любители вскарабкаться на танк, чтобы вскинуть митинговый флаг и шумно возгласить лгущий лозунг иль лгущую сагу не столько на злобу дня, сколько от злобы собственных ума и сердца. Здесь понимают, что судьба родины, народа, культуры бесконечно важнее всяческих баррикад и манифестаций, которые провоцирует и устраивает извращённое радикальное сознание.
       Радикальное сознание всегда готово на разного рода февральские, октябрьские, августовские революции, на костоломные реформы-импровизации, на экономический или политический безответственный эксперимент. На подмены и замены, вроде замены большевизма прежнего большевизмом нынешним — рыночным. Сформированный этим сознанием нынешний режим хотя и отрёкся от большевистского флага, но не способен порвать с его наследием, прибегает даже к его аббревиатурам, вроде ВЧК; зато способен свои схемы и химеры утверждать самым решительным образом. Ещё полвека назад выдающийся отечественный мыслитель Иван Ильин писал: «Россия должна продолжать своё великое, вековое, религиозно-национальное дело, своё общечеловеческое культурное служение. Это главное, это самое существенное... Лозунг «демократия немедленно и во что бы то ни стало» один раз привёл уже Россию к тоталитарной диктатуре. Он грозит такой же диктатурой и впредь, но уже антикоммунистической».
       Возможность тотально-мировой диктатуры — в агрессии нахлынувшей на мир пошлости, масс-рекламы, масс-культуры, власти банка и доллара.
       Пушкин, Достоевский проницательно разглядели реальное, вне румян и декораций, существо мировой демократии, где мировой банк формирует, определяет, назначает и свои ценности, и свои оценки.
       В обличьях и псевдонимах цивилизованного мира изготавливается унифицированный мировой порядок, и многообразие Божьего мира, и самобытность национальных культур — русской ли, немецкой ли, итальянской — ему лишь досадная помеха.
       Но, понимая это, понимая, что нас ещё не раз обманут, обворуют, что нас ещё не раз накроет жестокой и неумной властью, ранит потерями, — не опускать же руки! Одно дело — не участвовать в делах тьмы. Другое — чем и держится Божий мир — зажечь свечу, чтобы свет её достигал ещё одной зажжённой свечи.
       Россия — всё ещё родственная семья сестер-провинций. Поморье, Урал, Сибирь — провинция. И Поволжье, и Дон — тоже провинция. Донской, Чернозёмный край, среднерусская земледельческая полоса — самая что ни на есть почвенная провинция. О счастливой хлебодатной этой полосе, о породнённой чуткости земли и неба, пера и плуга, подёнщины и творчества, находим сердечные и проникновенные страницы у многих отечественных писателей и мыслителей.
       Что ныне объединяет и роднит нас, живущих в Орле и Воронеже, Курске и Белгороде, Липецке и Тамбове? Разумеется, само чернозёмное поле. Здесь наша история, наша память, наша общая судьба. Нас соединяет дорога духовности и культуры, на которой великие земляки зажгли высокие свечи. Соединяет народная культура. Жестоко уничтожаемая весь век, она всё же островками уцелела, удержалась — преданием, сказками, песнями, промыслами, самим отношением к жизни. Появляются и новые зелёные ростки — робкая тень утраченного. Набирают голос фольклорные ансамбли. Восстанавливаются монастыри, церкви, усадьбы. Развивается историко-краеведческая мысль. Любая культура — национально самобытна, у неё есть территориальный адрес, её рождают и питают малые родины. Малые родины, но сколь много дают миру! Что ни уезд — целая вселенная культуры!
       И уклад народной жизни, и иные пласты культуры создаются, по счастью, не на верхнем, властном этаже... не указами и разгонами можно убыстрить или остановить их ход. На огромных пространствах культура творит самоё себя. И в городе, и в деревне есть люди, которые хотят и всё делают для того, чтобы жизнь в России стала духовно чище и лучше. Есть и будут на «лесах» нашей культуры не по словошумью хранители и воссоздатели духовных святынь. Местные подвижники лечат раненые корни, отворяют родники, по малым нитям соединяют разорванное народное сознание. Обнаружен в архиве чертёж усадьбы, облагорожен запустелый усадебный парк, свежими водами наполнен пруд, вырос деревянный сруб, по венцу восстановлен флигель... глядишь, ещё один уголок перестает быть заброшенным, начинает духовно просветительствовать.
       В давнюю пору работы в воронежской областной газете «Молодой коммунар» мне выпало побывать едва не во всех духовно-православных уголках и «культурных гнёздах» Чернозёмного края. И многие усадьбы, парки, дома, где некогда жили люди замечательные с именами известными и безвестными, были или разорённо-брошенными, или невесть подо что приспособленными, а то и просто мертвели пустырями. Но всюду и всегда находились сердечные местные поводыри, обычно учителя, библиотечные, музейные, газетные сотрудники, которые до последнего куста сирени всё знали о былом культурном уголке, страдали из-за его порухи, чаяли его восстановить.
       Всякий раз в газетных, журнальных статьях, в выступлениях и обращениях к местным властям я повторял неизменное: это духовная пядь. Здесь должен быть памятный знак! Здесь ждёт наших рук заброшенный парк! Здесь должен быть музей!
       Час невнимающих долог, да и он не на век. Ничьи труды и боли сердца не напрасны. Уже не первый год существуют музеи художника Ивана Крамского в Острогожске, поэта и философа Николая Станкевича — в Мухо-Удеревке, артиста Анатолия Дурова — в Воронеже. Восстанавливаются Озёрки бунинские, Мара — отчий угол Боратынского. Возвращаются необходимые имена. Заново рождается порушенный мир, заново рождаемся и мы.
       Возобновляется завещанное земскими подвижниками, уездными сельскими врачами, учителями каждодневное беззаветное служение. Теория малых дел? Но без малых не бывает и больших. Революционный режим, ориентированный на гигантское, отвернулся от малых начинаний и загородил реки и жизнь гигантскими плотинами и запретами. Родина затоплена и затянута илом рукотворных «морей», а на дне их — кладбища наших предков.
       «Братские» ГЭС не стали, да и не могли стать соборами братства. Но какие же неизмеримые народные силы ушли в котлованы и плотины этих ГЭС, если б малую даже часть их — да на действительно разумное устройство нашей жизни!

       Многострадальное поле отечественной культуры — души самой России — ждёт участливого человеческого дела на возвращённой вере. Предстоит долго ещё собирать нашу память. И не только через пережитое или через предание. Не только через архивы, музеи, библиотеки, мемориальные комплексы, но везде и всюду и всякий час. Чтобы прояснилась наконец незамутнённо, незаретушированно картина давней и совсем недавней жизни. Чтобы развивалась культура национального бытия. Здесь всё уместное, всё значимое — от детской игрушки до стариковского посоха. И не спрятаться от вопросов. Чем и как живёт человек, ещё недавно атеистический? Как помочь ему обратиться к Евангелию? Чем держится семья, как ей, распадающейся, вернуть необходимую цельность? Как в местных пределах добиться того, чтобы стало меньше сирот, меньше пьющих, меньше злых?
       Нам не осилить все вопросительные знаки, не взяв ответственности за всё, что произошло, происходит и даже произойдёт с Россией, да и с каждым, на земле живущим.
       Спасение в нас самих, верящих и сеющих, верящих и строящих. Каждый из нас — ответчик за Россию, за малую и большую родину. Каждый, кто — на амвоне, на кафедре, у станка и на пашне, перед книгой и перед избирательной урной; каждый, кто чистит родник и даже — когда убирает хлам на заднем дворе.
       Немало, разумеется, значит, с каким настроением, воодушевлением делать и дело общенациональное, и частное, кладущее венец в общенациональное. Пусть и далёкое от нас предание о строителях Шартрского собора не теряет живого смысла. Один строитель на вопрос, чем он занимается, ответил, что он невесть зачем таскает камни, другой буркнул, что, мол, подносит материал для неведомой ему стройки, а третий воскликнул: «Я воздвигаю Собор!» Наш собор разрушен, чтобы возвести его заново, надо хорошо понимать, что и как (и зачем? — главнейший вопрос русской духовной мысли) собираемся мы возвести. Большие соборы строились долго, трудно, иногда столетиями. При современной технической оснастке удаётся гораздо быстрее. Московский храм Христа Спасителя, возводившийся более полувека и в один час взорванный, заново был построен всего за несколько лет. Куда дольше, труднее возвести храм в обезбоженных душах живущих, утраченный храм совестливости каждого из нас, храм совести всей России; тем более, что обретению такого храма тщатся помешать самые разнородные силы, в души обретающих веру и строящих внося микробы разлома, химеры, распада, точа и дробя цельное. Тысячи вдруг заявившихся в стране сект и ересей — разве пекутся они о цельном, едином, на добре объединяющем?
       Тут ещё напирает поток эрзац-культуры — стихии подмен и видимостей, навал американщины с её упрощённейшим образом человека и мира («я в порядке», «без проблем»), с её мутным половодьем теле-кино-радио-пошлости, жестокости, хаоса. Не совестливый, сострадающий, но бицепс-супермен. Не Татьяна Ларина — пушкинский идеал женской красоты и верности, но голливудская секс-звезда. Не молитва жертвенной Лизы Калитиной, но шалый ор эстрадной дивы. Посредственную горластую певицу от эстрады, не знающую ни одной народной песни, можно через микрофонные и иные усилители вывести на идолопоклонческие аудитории.
       Во Флоренции мне выпало разговориться с итальянцем, отец которого участвовал в фашистском походе на Советский Союз. Был осенний вечер, и окрестное, территориально далёкое от родины пространство чем-то неуловимым всё же напоминало мой Чернозёмный край. Не мог не вспомниться Тютчев, находивший курские холмы вровень с флорентийскими, являлись на память и строки Мандельштама — «от молодых ещё воронежских холмов к всечеловеческим, яснеющим в Тоскане». От разговора о походе Альпийского корпуса (отец моего собеседника был «альпийцем» и испытал суровой зимы на холмах моей малой родины) мы вернулись к нынешнему дню, и мой собеседник на моё восхищение итальян¬скими песнями, не без горечи сказал, что их всё реже слышно, что рок-грохот американизированной эстрады над Апеннинами заглушает их. И далее вдруг добавил: «Они всё и вся готовы оглушить и сместить. Что песни? Древнеримский Форум, представь им возможность, переместили бы на Манхеттен!» Разумеется, и об Америке разноэтажной говорят разное — то негодуя, то восхищаясь. Равно как и о России — она и «Святая Русь», и «империя зла». Есть целые книги, оценивающие две действительно удивляющих страны Старого и Нового Света. Но, разумеется, дело не в книжных оценках, не в цитировании их.
       У нас остается Дело на земле. И упаси нас Боже отчаиваться. «Слово о погибели Русcкой земли» когда прозвучало! Ещё семь с половиной веков назад! А Русь не погибла. Да, развалины, да, пепелища, да, пустыри — случалось не раз. А затем — вновь взрастали сады, поднимались дома и церкви.
       Нам всем, так или иначе воздействующим на бытованье провинциальной культуры, искренне озабоченным судьбами России, родины малой и большой, надо быть не разрозненными, а объединёнными.
       Ибо видим: поделённая и размежёванная с другими территориями бывшей державы, огороженная новыми границами, шлагбаумами и таможнями, Россия и внутри самой себя медленно начинает дробиться. А ведь давно, ещё древними религиозными мыслителями замечено, что принцип дробности есть принцип зла и что с дроблением или утратой территорий утрачивается и панорамное зрение народа, его духовная сила.
       Раздробленность погубила не только Киевскую Русь. Поэтому разумные управители старались собирать, а не разбрасывать камни, а рознь в народе всегда порицалась.

1998